Человека всегда интересовало создание человекоподобий. Связь человека и робота имеет под собой однозначно антропоморфную основу – мы отождествляли себя с животными и силами природы не одно тысячелетие. Часто причиной подобного сравнения были некие способности, выделяющие человека на фоне его соплеменников: прекрасный всадник – значит, кентавр, ловкий и хитрый – значит, условно, человек-лиса. Илон Маск утверждает, что все мы – уже киборги, потому что без iPhone ты как будто не до конца человек. Можно провести несколько смешных параллелей с Древним Египтом – сфинксы, фараоны, кошки. Или, например, мифология Древней Греции. История про Икара и Дедала – чем не сказка о технологии, которая делала одних людей сильнее других? Надо понимать, что с приходом массовой кибернетики определенные группы людей резко станут гораздо эффективнее других. Тут-то и появляется риск настоящей социальной стратификации, неофеодализма и тотальной централизации власти. А если вспомнить про комиксы и истории супергероев, то можно все это аккуратно упаковать в вывод, что человек всегда стремится к пределам своего воображения. Мы хотим думать о себе за пределами наших физических возможностей, и миф разрешает игнорировать эти границы.

Honda, “ASIMO” (2000)

Человек придумывает роботов – созданий, изначально превосходящих людей по вычислительным возможностям, но значительно (и, возможно, навсегда) отстающих в способности мыслить и сопереживать. При этом нельзя сказать, что роботы не способны сопереживать вообще. Думаю, что сегодня мы не можем предсказать развитие искусственного интеллекта с такой точностью, чтобы давать этому какие-то оценки сейчас. До недавнего времени мы думали, что животные не способны на обиду или сопереживание, а исследования показывают, что некоторые виды макак способны осознавать случаи несправедливости. Был эксперимент, где двум обезьянам в клетках предлагали выполнять простые действия за поощрение. В случае успеха одной давали огурец (который они терпеть не могут), а другой – виноград (который они любят). Макака с огурцом швыряет его в лицо подающему, потому что чувствует себя обманутой. Что в сущности значит, что мы сильно недооценили эмоциональные способности наших давних соседей. Тем временем алгоритмы становятся все сложнее и нельзя отрицать, что лучшие умы мира прямо сейчас трудятся над какими-нибудь биороботами. Мы уже знаем, как посылать сигнал в нейронную систему, и знаем, как работают нейросети. Соединить эти две технологии – и кто знает, может, мы и пропишем код для эмоции у роботов? У технологии есть на это запрос, потому что если предположить, что мы научимся (и довольно скоро) копировать наш мозг на жесткий диск – технически это будет означать бессмертие. Вот только ты не почувствуешь запах моря и искупаться в нем не сможешь, потому что у тебя нет тела, рецепторов и кожи.

Чао Фей, «Housebreaker» / Cao Fei, “Housebreaker” (2004)

Есть движение от робота в направлении андроида, а от андроида – к геминоиду Хироши Ишигуро. Кажется, что все эти три состояния завязаны на старом добром страхе смерти (Шопенгауэр передает привет!). Часто художественные реакции и резкое развитие технологий связаны с отношением той или иной культуры к смерти – вспомните Ницше, который постулирует смерть Бога (в постмодерне все мы смертны). Уже через тридцать лет с конвейера сходит Tin Lizzie – первый Ford Model Т, индустриализация становится главным культурным доменом нескольких поколений, а общество потребления и индивидуализма заливает свой мощный фундамент. Если я умру и за этим ничего нет, то, пожалуй, надо пожить на всю катушку – говорит нам общественное мнение. Мы знаем, что мы умрем, и поэтому просыпаемся по утрам и продолжаем жить – это такой блиц от Шопенгауэра. Искусство как маркер присутствия и какой-то символический отпечаток приходит в массовое сознание архаических племен в то же время, когда увеличивается часть головного мозга, отвечающая за воображение и декодировку символов. Умение читать визуальную информацию – вообще, одна из причин, почему мы выжили как вид. То есть желание оставить след и осознание своей конечности (что приходит, разумеется, позже, но осознается через ритуализацию смерти даже тогда) и делает нас людьми. В эволюционном смысле – мы стали разумными в день, когда нацарапали на стене пещеры первые рисунки из желания оставить какой-то отпечаток своей идентичности.

Теперь про роботов. Конечно, это, в первую очередь, проблема этическая и достаточно очевидная уже сегодня. Если мы близки к открытию искусственного интеллекта (первая ступень теста Тьюринга пройдена, так что можно считать, что достаточно близки, по разным оценкам – в ближайшие двадцать лет), то вскоре нам придется понять этические границы нашего отношения к этому искусственному интеллекту. Философ Питер Зингер в своем интервью Лоуренсу Крауссу рассказывает, что этика – это величина эволюционная и, собственно, для формирования общества основополагающая. Сначала этика распространилась в общинах, потом в племенах, далее у нас уже нации и цивилизации. Последней вишенкой на торте становится наша борьба за права животных – этическое поле выросло до размеров за границами нашего вида, то есть это межвидовая этика. Распространится ли она на роботов – это большой вопрос. Можно ли, скажем, унижать Siri?

Хироши Ишигуро, «Geminoid» / Hiroshi Ishiguro, “Geminoid” (2006) 

Видимая точка отсчета развития кибернетики от робота как сугубо функционального устройства для работы, например, во вредных средах и на тяжелых производствах, до внешне идентичного человеку андроида – это еще и наше разочарование в футуристических мечтах ХХ века. Тогда мы хотели покорять Марс, но, как ловко подметил Рэй Брэдбери, «человечеству дали возможность бороздить космос, но оно хочет заниматься потреблением: пить пиво и смотреть сериалы». И задачи производственные, модернистские сменились задачами эстетическими, завязанными на экономике сервисов. Поэтому сегодня наше сознание хочет воспринимать робота не через символику рабочего фабрики по машиностроению, а скорее через образ хорошо сделанного помощника по дому. Все-таки кибернетика – это именно робот как часть организма общества, это что-то, находящееся рядом каждый день, а не какой-то абстрактный механизм, который собирает твой электромобиль. Один из ранних киберпанков от искусства Нам Джун Пайк, кстати, удивительно точно нащупал эту эстетику, его скульптуры – это вылитый ASIMO, а разница между ними минимум лет пятнадцать. Мне нравится, что работы Пайка не выражают никакой угрозы по отношению к человеку. В его работах чувствуется скорее укутывающее спокойствие, дружелюбие и радость от взаимодействия с таким необычным и интересным субъектом, как робот. В общем-то, это готовая завязка сценария любого фильма ужасов.

Нам Джун Пайк, «Li Tai Pо» / Nam June Paik, “Li Tai Po” (1987)

Все искусство до ХХ века было вдохновлено природой или человеком (но человеком как частью природы, как, скажем, у греков). Потом мы построили города. Сравнительно недавно мы переехали в урбанизированные центры, где вдохновляться природой искусство уже не может, да и для общества пропало это очарование, потому что мы рационализировали природу. Отсюда, как кажется, такая вариативность – искусство как бы закапывается в себя, в том числе и через технологии. И нет никакой природы. Природа – это миф, и мы уже давно существуем вне природы. Философ Славой Жижек правильно поставил вопрос – как теперь найти поэзию во всем этом бетоне и мусоре? Думаю, вскоре искусство обретет возможность показать свое новое великолепие вне физической формы. Виртуальная реальность уже тут, и в мире есть с десяток реализованных проектов, где искусство использует каналы коммуникации через VR. Даже такой великий практик телесности, как Марина Абрамович, сделал перфоманс о глобальном потеплении, надев очки виртуальной реальности. Роботу сегодня совершенно не обязательно быть материально существующим 3D-объектом. Объект в искусстве вообще умирает через диджитализацию и технологии, скоро физическая оболочка будет в принципе не нужна, важен будет только акт. Мне, например, интересно, если Павленский объединится с Anonymous и они устроят хакерскую атаку на Белый дом в качестве метафоры борьбы с имперской вертикалью – можно ли будет считать это художественным актом? Думаю, с ростом технологий и использованием этих технологий низовой гражданской инициативой мы все однажды можем проснуться в совершенно другом мире, где коммуникация происходит не сверху вниз (власть – человек), а горизонтально (человек – человек). Было бы круто. Что касается сохранения и коллекционирования в диджитал-пространстве – сейчас над этим думают как стартаперы из Силиконовой долины, так и институции, взаимодействующие, скажем, с видеоартом. Правила будут примерно те же, но нужен технический специалист, который следит за обновлениями программного обеспечения работы, копирует результат на облако в случае, если это видео, и в целом не позволяет технологическому прогрессу «съесть» контент произведения. Есть даже программы, которые обманывают старый софт, заставляя работу «думать», что она все еще функционирует на старом оборудовании.

Очки виртуальной реальности «Oculus Rift» / “Oculus Rift” virtual reality headset (2016)

Робототехника и кибернетика как новая идентичность – важная часть современного мира и, безусловно, современного искусства. Я прослушал в свое время целую серию лекций, посвященных влиянию виртуального на реальное. Если еще недавно конструкция виртуального создавалась на основе реального, то сейчас культура реагирует уже наоборот – она черпает из виртуального и переносит в раздел реального. Например, Чао Фей, которая расхаживает по Гуанчжоу в костюмах своих аватаров. Или Эдуардо Кац – создатель генетически модифицированного кролика, который светится в темноте. Вспомним польского художника Кшиштофа Водижко и его работу Dis-Armor 1999 года, где на рюкзак проецируются глаза человека, который его надел. В Японии есть целые субкультуры (или со-культуры, как это принято говорить сейчас), которые проживают жизнь в качестве своих собственных аватаров. То есть сейчас мы не просто наблюдаем за тем, как человек влияет на виртуальную реальность, а видим конкретные примеры того, что виртуальная реальность уже формирует нашу. Например, Мику Хацунэ – это японская девочка, которой нет, это голограмма, которая собирает стадионы фанатов по всему миру. Замечательный художник Пьер Юиг вместе с другим художником Филипом Паррено за 46 тысяч йен приобрели у японского агентства права на персонаж манги – рисованную девушку ЭннЛи. Есть серия работ и видеоарт, посвященный этому персонажу, – и я много лет встречаю ее на самых значимых выставках мира. Кроме того, Юиг еще включил в свою тотальную инсталляцию для Projekte Münster в 2017 приложение, которое достраивает картину реальности и добавляет в нее различные глитчи в режиме реального времени – причем делает это во взаимосвязи с размножением бактерий и клеток в специальном инкубаторе, находящемся в том же пространстве. Так Юиг соединяет видимое и невидимое и делает это через технологию. Задумайтесь – сегодня существуют даже прецеденты судебных дел, открытых по показаниям виртуальных игроков из симулятора жизни Second Life. Во всем этом очень сложно найти начало и конец «человека» в том виде, в котором мы привыкли о себе думать. Эти границы размываются, и очень быстро. Уже сейчас есть много способов улучшить себя технологически. Но отделение человека от идентификаций – это то, чем занимается постмодерн. В архаичных структурах у человека не было выбора – все идентификации были заданы сверху. Родился ты мальчиком с темным цветом кожи в исламской семье, так и умрешь. А сейчас эта и любая другая деталь, черта, характеристика – это выбор, и он наш. Существует два взгляда на свободу: свобода для – freedom for, и свобода от – liberty from. Либералы пошли по второму пути, а за ними и большая часть развивающихся стран. У нас больше нет каких-то общих сверхзадач – наша реальность дефрагментирована, в ней нет каких-то фундаментальных идентичностей. Последнее, что делим все мы, – это идентичность человека. Перефразируя одного профессора МГУ, который слишком увлекся политикой, – мы все люди, но с развитием кибернетики изменится и это.

Пьер Юиг, «After ALife Ahead» / Pierre Huyghe, “After ALife Ahead” (2017) 

У восточной и западной философии фундаментально разное понимание идентичности. В буддизме, например, нормально менять пол – для этой культуры это древнейшая парадигма. Ты начинаешься с души, а не с тела. В западной философии это скорее вопросы распада и потери определенной идентичности, что отнюдь не значит отсутствие новой или процесса ее построения. Поэтому в Японии сейчас все так кипит и процветает, для них телесность – это не что-то цельное. Ее даже можно моделировать. Если отрубить нам палец, нас станет меньше? А если руку и ногу? Где вообще начинаешься «ты»? Мне кажется, в Азии душу не соотносят с телесностью, поэтому искусственный интеллект не разрушает общий базис души – иначе говоря, восточной философии легче принять, что у робота есть душа. Но это очень спорное мнение, конечно.

Кшиштоф Водижко, «Dis-Armor» / Krzysztof Wodiczko, “Dis-Armor” (1999)

Мне кажется, должно пройти еще время перед тем, как накопится критическая масса работ на тему робототехники и ее связи с искусством, а музейные коллекции начнут включать эти работы в свои фонды. Даже диджитал-арт пока плохо понимают, и в этом смысле это роднит его с импрессионизмом – ситуацией, когда группа художников, создавших невероятный язык творчества, не была услышана современниками и только к концу своего поколения получила признание. Похожая ситуация с теми, кто экспериментировал с видео в 30-х, 40-х, 50-х, 60-х и позже. В данной ситуации нельзя не поймать всех нас на некотором плутовстве. Все-таки настоящее искусство робототехники только проклевывается. Все, что мы знаем на сегодняшний день, – еще очень «физическое». Оно нуждается в старом языке, в оболочке, в контексте. Если бы настоящее искусство вошло во взаимодействие с робототехникой, это был бы какой-то код, понятный только роботу, – а мы стояли бы в стороне и наблюдали бы, ничего не понимая.

Нам Джун Пайк, «Watchdog II» / Nam June Paik, “Watchdog II” (1997)